Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 (СИ) - Шульман Нелли

– Но надо молчать о миссис Марте, о мистере Волкове, о Генрихе… – Мэдисон понимал, что еще немного, и он не ограничится одной буквой «Г». Он пожалел о скованных наручниками запястьях

– Кепка близко, я мог бы броситься на него. Охранники начали бы стрельбу, все бы завершилось… – охрана никогда бы так не поступила:

– Они не откроют огонь без распоряжения Кепки, а он никогда не отдаст такого приказа. Они собираются разыграть автомобильную аварию, наезд пьяного шофера… – щелкнули замки наручников. Мэдисон услышал добродушный смешок:

– Не хотите говорить, как хотите. Вы свободны, мистер Мэдисон, идите на все четыре стороны… – Эйтингон махнул бойцам, те отступили подальше:

– Важна правдоподобность, – он вернулся за руль машины, – Чертополох хочет жить, он и на переломанных ногах побежит к воротам. Если бы он еще знал, где здесь ворота…

Чертополох действительно пытался подняться на ноги:

Наум Исаакович крикнул бойцам:

– Ребята, отойдите, если не хотите испачкаться в его мозгах… – ударив Мэдисона в спину, опель отбросил тело к стене. Череп разбился о бетон. По серой поверхности потекла кровь:

– Позвоночник у него тоже сломан… – труп выжатой тряпкой лег на взрытый шинами песок, – что поделаешь, авария есть авария… – остановив машину, Эйтингон велел:

– Приберите здесь все и спустите его в подвал… – ему надо было связаться с Шелепиным:

– Первая часть операции закончена. Петровка обнаружит тело дипломата, ставшего жертвой несчастного случая… – не оглянувшись на темные очертания трупа на дорожке, Наум Исаакович пошел в особняк.

Из дореволюционной книги Муратова об Италии Павел хорошо знал устройство католических церквей. Сидя на краю скамьи, он набрасывал в блокноте очертания нефа и алтаря. Подняв голову, подросток рассмотрел витражи:

– Храм восстанавливали после войны… – уютно пахло ладаном, – от убранства времен Жилярди почти ничего не осталось… – фигура святого Иосифа на единственном сохранившемся витраже прошлого века купалась в глубокой лазури. Павел вгляделся в картину над алтарем:

– Преображение. И просияло лицо его, как солнце, одежды же сделались белыми, словно снег… – он разбирался в Библии. В интернатской библиотеке имелся старый томик, с лиловыми штампами какого-то епархиального училища, с дореформенной орфографией:

– Мы с Аней единственные его брали, – усмехнулся Павел, – Надя таким не интересуется… – поднявшись, он осторожно прошел к алтарю. Павел появился в церкви в неурочное время. Беленый зал пустовал, однако он заметил колыхание бархатной занавески в кабинке для исповедей:

– Внутри кто-то есть, – он изучал статуи святых, – но я не помешаю. Немного порисую и пойду. В магазине на Мясницкой, то есть на улице Кирова, есть кафетерий… – статуи сделали в начале века:

– Святой Людовик, Богородица, святые покровительницы Франции… – между скульптурами Жанны Д’Арк и святой Терезы из Лизье стояла изящная статуэтка коленопреклоненной женщины в апостольнике, с букетом лилий в руках:

– Дар барона Виллема де ла Марка, Мон-Сен-Мартен. Блаженная Елизавета Бельгийская, покровительница целомудрия… – Павел почувствовал, что краснеет. В церкви думать о таком совсем не полагалось:

– У евреев нет монахов и монахинь, как у католиков, – он сунул блокнот в карман куртки, – но у Лазаря Абрамовича о таком не спросишь… – Павел развеселился, – он соблюдающий человек… – подросток не собирался ничем интересоваться у сестер:

– За ними, наверное, ухаживают парни, – решил Павел, – но я их не вижу. К нам на квартиру никого не приведешь, мимо поста охраны и мышь не прошмыгнет. Можно поговорить с мэтром, то есть Неизвестным, но что я скажу… – он покусал карандаш, – спрошу, где познакомиться с девушкой? Как-то по-дурацки звучит… – ровесницы Павлу не нравились:

– В училище разговаривать не с кем, они все девчонки. Надо найти кого-то старше, но только где… – Павел подумал, что с его ростом и манерами он сойдет за восемнадцатилетнего:

– Меня пустят в кафе, например, в «Молодежное», – хмыкнул он, – Надя говорила, что там играют джаз. Главное, не нарваться на комсомольский патруль… – Аня презрительно рассказала о комсомольском собрании на историческом факультете:

– У Нади организация только собирает взносы, – почти весело заметила сестра, – будущие балерины не бойцы идеологического фронта, а у нас, по выражению партийных бонз, ответственный участок работы… – Аня успела выслушать несколько политинформаций и подготовить одну сама:

– С волками жить, по волчьи выть, – заметила сестра, – мама, работая в подполье, флиртовала с нацистами ради дела… – от Ани Павел и услышал о комсомольских патрулях:

– Они разгоняют парочки со скамеек, – закатила глаза сестра, – и проверяют парадные в поисках компаний с бутылкой. Как будто им больше нечем заняться… – Павел еще не был комсомольцем:

– Собрание ожидается через месяц, на годовщину революции, – вздохнул он, – Аня права, надо играть по их правилам. Представляю, что случилось бы, узнай они о краже паспорта, подделке документов и моих визитах к уголовному преступнику, проходящему психиатрическую экспертизу… – Павел ожидал, что Лазарь Абрамович, здравомыслящий и достойный человек, получит очередную справку о вялотекущей шизофрении:

– Николай Первый тоже объявил Чаадаева ненормальным, – юноша вернулся на скамью, – в России всегда так. Коммунисты считают всех несогласных с политикой партии сумасшедшими. Только безумец может настаивать на эмиграции из СССР… – Павел не собирался долго торчать в Советском Союзе:

– Но как попасть за границу, – задумался он, – легально Комитет нас не выпустит, даже если Аня с Надей, например, выйдут замуж за иностранцев. Им и не разрешат, наверное, выходить замуж… – Павел разозлился:

– Пошла мелуха, как говорит Лазарь Абрамович, к черту. Наш отец, пусть он и жив, не собирается нам помогать, плевать он на нас хотел. Надо брать дело в свои руки… – Павел услышал шорох:

– Неудобно получилось, – пожалел он, – верующим не нравится, когда на них глазеют… – он глазеть не собирался, но ничего не получалось. Она носила черное пальто. Вороные волосы, выбившись из-под платка, рассыпались по плечам. Глаза у девушки были голубые, большие:

– Как у Нади с Аней, только они кареглазые – понял Павел, – у меня глаза серые, непонятно в кого. У родителей были темные глаза… – об этом ему рассказали сестры. Пройдя к алтарю, девушка преклонила колени перед статуей Богоматери. Он полюбовался стройным очерком спины:

– На плоских берегах стоят пережившие свое время, часто необитаемые дома; встречается скудная растительность, напоминающая о прежних садах. Умирание или как бы тонкое таяние жизни здесь разлито во всем. Лица работниц на стеклянных фабриках бледны, как воск, и кажутся еще бледнее от черных платков… – у нее тоже были бледные щеки. Витражи бросали отсветы на сосредоточенное лицо:

– Она меня старше, – понял Павел, – наверное, она из Прибалтики… – сильнее запахло ладаном, по каменному полу простучали каблуки. Павел очнулся от скрипа тяжелой двери храма:

– Надо ей сказать, сказать… – он еще не знал, о чем будет говорить с незнакомкой:

– Все равно, – юноша вылетел на ступени, – пусть даже просто узнать ее имя… – черное пальто мелькнуло у входа в метро:

– Там гастроном, где тоже есть кафетерий. Может быть, она согласится выпить со мной кофе… – не обращая внимания на прохожих, Павел побежал вслед за девушкой.

Соболезнования послу, сэру Фрэнку Робертсу, подписал лично министр иностранных дел СССР, господин Громыко. Густи видела документ, отпечатанный на кремовой бумаге, с золотым гербом СССР, с размашистой подписью черными чернилами. Третий атташе посольства вернулся из Лондона в сопровождении еще пары работников Набережной. Рассматривая письмо, непосредственный начальник Густи брезгливо скривился:

– Филькина грамота, – атташе хорошо знал русский язык, – дело шито белыми нитками…

Труп мистера Мэдисона обнаружил городской патруль милиции на пустыре неподалеку от Савеловского вокзала, рядом с оживленной даже ночью улицей: